3 августа 1921 года петроградскими чекистами арестован русский поэт Николай Гумилёв.
«Я учу их не бояться, не бояться и делать, что надо»
«Все ходят в шляпе, а он в цилиндре», — цепкое замечание вечного оппонента Николая Гумилева Александра Блока. Сын корабельного врача, Николай Гумилев творил свою биографию и делал это с азартом. Гумилев учился противопоставлять себя обществу. Противопоставляли многие, у Гумилева это выходило с особым изыском. Может, от того, что жизнь не растянулась на семь десятков лет, а может, от большого таланта к пиару. Гумилев играл, заигрывался, но каждый раз искренне, с неподражаемым чувством стиля.
«И заключу в короткий стих, в оправу звонких снов»
Сочинять Гумилев начал в раннем возрасте, первое стихотворение сложилось в шесть лет, в 16 было опубликовано известное: «Я в лес бежал из городов». А дальше полетели сборники – «Путь конкистадора», «Романтические цветы». Современники ругали поэта за пылкость, но Гумилев продолжал писать. Брюсов, столкнувшись с ранней поэзией Николая Степановича заметил: «Может быть, продолжая работать с той упорностью, как теперь, он сумеет пойти много дальше, чем мы то наметили, откроет в себе возможности, нами не подозреваемые». В воду глядел – умение найти для стихотворения четкую форму заиграло, как только Гумилев нашел свою тему. В 1912 году, отвернувшись от Брюсова и Блока, Гумилев предложил Серебряному веку новое художественное течение – акмеизм. Создал и поманил за собой Ахматову, Мандельштама — на поиски точных слов и любви к жизни земной: «Солнце останавливали словом, Словом разрушали города». Облечь идею в форму Гумилев умел, смог найти систему и для художественного течения. В «Цехе поэтов», руководимым Гумилёвым, соблюдалась строгая иерархия, слово Мастера было законом для участников литобъединения.
«И стертые карты Африки»
«Пересечения экватора я не заметил, я читал на моем верблюде и читал Бодлера». Африка – место, которому Гумилев поклонялся и которое ненавидел, он нашел себя здесь и здесь же тысячи раз терял. В 1907 году Николай Степанович отправился в Одессу и оказался в Африке. Африка с ее мифами, странными городами, с первобытными страхами и культами влекла Гумилева с детства. Ей поэт писал стихотворения, ради нее оставлял женщин. В Петербурге Гумилеву было тесно, среди деревьев, пигмеев и львов было увлекательно. Уехать, пострелять, «целясь между глаз» — мечта не столько русского денди, сколько человека с претензией на богатое воображение. Одержимость к перемене мест гнала Гумилева к Абиссинским пустыням, его не пугали размытые дороги, дизентерия, трусость проводников, из городских рамок поэт вырывался к оживающим мифам. Здесь он мог говорить с царем Эфиопии, с богом – Джа, каждый выстрел был священнодействием.
«И женщину люблю»
Кто не слышал про чету Гумилевых-Горенко? Анна Ахматова родила Гумилеву сына, посвятила несколько стихотворений, а еще бесконечно изменяла. Впрочем, здесь счет был равным: «Ахматова вызывала всегда множество симпатий. Кто, кто не писал ей писем, не выражал восторгов. Но, так как она всегда была грустна, имела страдальческий вид, думали, что я тиранический муж, а меня за это ненавидели. А муж я был самый добродушный и сам отвозил ее на извозчике на свиданье». Гумилев был женат дважды, влюблялся постоянно. Женщины тоже любили поэта. А он, благодаря их любви, стал Ален Делоном своего времени. Не склонные романтизировать образ Николая мужчины, при необходимости говорить о внешности поэта, словно бы извинялись, покашливали что ли. Гумилев был и косой, и прихрамывал, и косолапил, совершенно не выговаривал букв «л» и «р». Но то мужчины, женщины сходили по нему с ума, видели его уродство и обмирали. Самая красивая женщина Петербурга, Лариса Рейснер, уже после смерти поэта страстно писала: «Если бы перед смертью его видела, – все ему простила бы, сказала бы правду, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта, Гафиза, урода и мерзавца. Вот и все».
«Священный долгожданный бой»
Вот еще одна страсть Гумилева, он не только умел писать о войне, он видел ее изнанку. Первая Мировая наградила поэта двумя Георгиями. Воевал Николай Степанович, прежде всего, с собой, снова и снова проверяя себя: «Не может же быть, чтобы эта дрянь меня испугала — и я воротился к ним и помог вытащить пулемет». За пулемет Гумилев получил второго Георгия.
«Ты спал и проснулся…»
Русская мысль тяготела к немецкой философии. Интеллектуалы благоволили Гегелю и Ницше. Гумилева захватила идея сверхчеловека. Человек есть то, что должно быть преодолено, каждый смертный должен видеть себя неудавшимся произведением природы – видеть и стараться воспитать в себе философа, художника или святого. Гумилев стремился. Подтверждение тому стихотворение «Визитная карточка». Надпись на карточке короткая и емкая — каждая строка об авторе:
Самый первый, некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ.
Лист опавший, Колдовской ребёнок,
Словом останавливающий дождь.
Путешествуя по Англии, Гумилев однажды встретился с Гилбертом Честертоном. Позже Честертон писал: «Скажу только, что когда он вышел в дверь, мне показалось, что он вполне мог удалиться и через окно. Его практическое предложение состояло в том, что только поэтов следует допускать к управлению миром. Он торжественно объявил нам, что и сам он поэт. Я был польщен его любезностью, когда он назначил меня, как собрата-поэта, абсолютным и самодержавным правителем Англии». Честертону идеи Гумилева были не близки, но «колдовской ребенок» оказал влияние на британскую литературу. В одном из рассказов об отце Брауне Честертона схлестнулись ницшеанство Гумилева и христианство Гилберта. Молодой человек, возомнивший себя способным останавливать дождь, был спасен священником, тот пригвоздил сверхчеловека к дереву вилами. Русский офицер, пропитанный идеями христианства, Гумилев любил не Бога, а Адама. Богословский юмор Николая Степановича не зашкаливал, был тонок и ироничен. В поэзии Гумилева нет очевидного глумления над образом Христа, но идея смирения проигрывала на фоне образа первого человека, Адама:
«В суровой доле будь упрям,
Будь хмурым, бледным и согбенным,
Но не скорби по тем плодам,
Неискупленным и презренным».
«Нежной, бледной, в пепельной одежде ты явилась с ласкою очей»
Участие Гумилева в заговоре строятся лишь на двух упоминаниях – Одоевцевой и Таганцева. Одоевцеву, впрочем, не допрашивали. А Таганцев в своих показаниях дважды говорит о близости Гумилева к советским идеям. И, тем не менее, следователь Якобсон записал: «Гражданин Гумилев утверждал курьеру финской контрразведки, что он, Гумилев, связан с группой интеллигентов, которой последний может распоряжаться и которая в случае выступления готова выйти на улицу для активной борьбы с большевиками, желал бы иметь в распоряжении некоторую сумму для технических надобностей». Николай Степанович умел создавать мифы, а еще не боялся смерти, она казалась ему занимательной. Никто не стал защищать Гумилева (кроме Горького, у которого ничего не вышло), никто даже не установил, а участвовал ли поэт, в котором Честертон незадолго до ареста увидел коммуниста, в Таганцевском заговоре. Герой, одержимый любовью к слову, красоте, опасностям и странствиям – Гумилев накликал смерть.